Внимание! Начинается голосование за работы участников поэтического конкурса «Попасть в переплёт»

Друзья, библиотека № 35 им. Б. Стукалина сообщает о начале голосования за работы участников  III сезона поэтического конкурса «Попасть в переплёт» памяти Бориса Ивановича Стукалина. В нём приняли участие авторы — состоявшиеся и молодые — из  разных городов и стран, представив на суд профессионального жюри городскую лирику. Победители выбраны, о них чуть позже, а вам предоставляется ответственная и почётная возможность определить победителя номинации «Тебя выбрал Воронеж».

Корпус текстов довольно объемный, но, поверьте, каждый из них хорош — рассказанной историей, уникальным образом, эмоцией, и вы обязательно найдёте тут то, что совпадёт с вашим представлением о прекрасном.

Итак, с 3  по 17 июня на официальном сайте МБУК «ЦБС» http://www.libvrn.ru/ Воронеж выбирает стихи! Поддержите участников, выберите лучшего и просто получите удовольствие от прекрасной поэзии!

1. bunnyinthegardn

РЕКВИЕМ 2:0
А дом стоит — не дышит, всё хрипит
гортанным смехом — полоумный призрак,
не пожелавший выйти за порог.
Всё тот же стул, всё тот же мотылёк
и драма-Бродский: голоден, капризен —
с открытым ртом валяется в углу…

[мой Ленинград не разбазарит хлеба!]

Вот я иду — по комнатам иду,
тревожа память, на свою беду,
но будто никогда здесь раньше не был.

Давай есть пчёл!
Пускай запустят пчёл…

По половицам ветер без конвоя
влачит свой крест.
И хрен бы с ним — с «по-по»,
да, и с «пускаем» тем же, заодно.
Здесь Моцарт жив! — Ничуть не хуже Цоя.

[И он играет реквием, как чёрт!]
— на паутине восседают ноты, желая  мух.

Давай хотя бы мух!

А дом стоит. А дом ни нем, ни глух —
он принимает, но дичится:
— Кто ты?
Жаль, ни на йоту не щемит в груди.

Всё тот же лязг и скрип чердачной двери,
всё тот же Бро.., всё те же зеркала —
без отражений и в моих глазах
не меньше пропасть
и земля быстрее.

2. Folin D

МИНУТА ГОРОДА
мой город стоял на воде и жил водой
небесно-синий
кирпично-алый
только зелёного было апрельно мало
в каждом пробившемся за зиму лепестке

порою казалось что завершится день
оборвутся секунды распространится плесень на городских часах
где всегда без минуты десять
до розово-серого марева

в небесах вечерняя млечность делилась на капли
и капала
кап...        кап...        кап...
на крыши на улицы
городу на ладони
мне чудилось – он утонет
не скрыться не убежать

но город... мой город умеет ждать...
и вот –
золотистое в красном тонет
шесть... пять...

здесь никогда не росла сирень никогда не бывало лилий
но трамвайные колеи всё равно зеркальностью своих линий
научились приводить тебя к моему имени
а тени так невзыскательны и просты
что загибая пальцы
в бескрайности пустоты неустанно считают случайных птиц –
ты...    ты...    ты...

в окна воровато ползёт закат
жмутся к стенам кровати
городу велено спать

и сон бесхитростно виновато
выпускает тебя из объятий
в темноте притворяясь зачем-то мной

город теперь пустой...
_ _ _

... он запечатлён на плёнке и на холсте
на полотне вышит нитями
вырезан на граните

скоро исчезнут вода и сон...

for sale

sold!

3. Iaugh

КАМНИ СЕВЕРНЫХ СТОЛИЦ
Слайдами окон слагаются сны в городах.

Рядом по улицам ходим, касаясь руками:
мимо, левее/правее... и лишь иногда
пересекаясь.

Вода —
протекает под камни.

Мы не летаем.
Над нами лежат облака,
пресные тени бросая на землю дождями.
Капли,
без цвета и звука, бегут по рукам.
Мы эту влагу, таящую радугу,
ждали.

Свыше, — что ниже, — виднее.
В туманности дня
ты разгадала секрет воплощения капель
в мост, на котором раскрашенным утром сидят
сонные тени,
искрящие камень о камень.

Когда я проснусь —
города заблестят под ногами.

4. Kaibē

DEATH NOTE
Блокнотный лист — а кажется, что тонна.
Июль пропах асфальтом и бетоном,
духами, позабытыми в трюмо,
поникшей горкой брошенной одежды —
[...а как бы хорошо — чтоб всё, как прежде!..]
гранитной кодой мира без надежды:
само упало в горсть.
Ушло — само,
как свет и снег,
и белый лепет вишен...

Она ушла — а ты зачем-то дышишь.
Дух носится на «Хонде» по Неве,
пугая чаек воющим мотором —
и вор, не видя брода, видит вора,
и тень дрожит над пропастью в траве —
ни страха, ни сомнений, ни азарта...
День гаснет, передав депешу в завтра:
прожить рассвет,
не умирать, пока
луна, как сахар, тает в кофе ночи.

Вы им сыты по горло.
Ты не хочешь
ни сладкого,
ни тьмы,
ни ждать звонка,
ни, будто пёс, скуля, идти по следу...
Твой ангел всё поймёт, и напоследок
плеснёт сквозь пальцы звёздная река.

5. Ruler121407051487

СКВОЗЬ
Как непривычен серый сплин дорог
в канве обледенелых тротуаров,
как серых веток перекрест муаров,
как грязен снег, как город хмур и строг.
Но ты сожмёшь в холодном кулаке
мою почти мифическую руку,
и пульс ответит бойким перестуком,
и серость растворится в сквозняке.

Шагаю до чердачного окна,
отсчитывая марши по ступеням —
здесь гаснут диски мартовских затмений,
здесь в объектив нацелилась весна.
Здесь я держу в обветренной руке
твою ладонь — сквозь километров серость —
и чувствую тепло.
Мне так хотелось
петь сквозняком на птичьем языке.
Куда бы ты ни шёл — со мною пой,
услышь мой зов затейливых мелодий.
Пусть солнце над зенитом колобродит,
пусть бродит коло над твоей весной.

6. Shifer

МОЦАРТ
Ты не любишь кассеты.
А диски считаешь изобретением сатаны.
Поэтому продолжаешь ныть, что всех нас погубит прогресс.
Он – гидравлический пресс, что расплющит в лепёшку реальность.
И что для меня обыденность,  для тебя – ненормальность.

Ты любишь винил...

Но ты никогда не винил
меня в том, как раздражал этот мерный хрип
пластинки с концертом Моцарта для фортепиано с оркестром,
напоминающей про дефицитное детство,
где папе дают зарплату болтами с завода,
у брата по малолетке приводы,
и мать, утирая украдкой слёзы,
заводит изобретение сатаны под названием
«Эстония-010-стерео» и шепчет:
— Милая, давай послушаем Амадея...

И вся эта жизнь словно долбанный реквием.

Мы слушали, плакали.
Я расставляла болты в комнате в шахматном порядке,
как стойких оловянных солдатиков, ждала с улицы братика.

Братик погиб на стрелке. Мама снова плакала.
Чёртов проигрыватель ненадолго заткнулся.

Хотелось заснуть и проснуться в сказочном «хорошо».
Но на рассвете опять бесконфетная каша на воде.

Я играла с болтами, солдаты держали строй.
Пробиралась в трельяж – в косметичку,
рисовала кривые стрелки остатками туши-плевалки.

А с пластинки скрипел проклятый Амадей...
Когда меня отмывали от туши.
Когда я рыдала в душе (и душе), мечтая о новом кассетнике,
из которого «Ласковый май» споёт про розовый вечер...

... и ты не простил, что однажды я отломила иглу,
не сумев объяснить, что скорее умру,
чем услышу хоть раз, будь он проклят,
концерт для фортепиано со скрипкой.

А внутри до сих пор бездонный колодец,
который настолько глубок, что выжрет до дна любой океан.

Мёртвая «Эстония-010-стерео», наконец, заткнулась.
Теперь навсегда.

– Давай, выкинем эту рухлядь, мам?

7. Алёна Пух

НИЧЕГО
ты говоришь:

«ну ладно, ничего,
вот новый год, а там и рождество,
передохнём и сразу станет легче.
и ерунда, что солнца нет совсем —
оно не может доставаться всем —
мы будем жечь рождественские свечи.

как повелось на праздник испокон,
по комнатам разложим кардамон,
сухие мандариновые корки.
развесим свежий лапник на окне,
и всё утихомирится вполне,
и станут дни медлительны и дóлги.

мы с головой зароемся в уют.

пусть где-то деньги тоннами куют,
толкаются, кусаются, плюются —
нам всё равно.

наш выбор — тишь да гладь.

не всем дано бороться и пылать,
кому-то ближе будда и конфуций».

я слушаю...

на улице бело.
до середины окна замело,
и тусклый свет сочится еле-еле.

сирены раздаются тут и там...

и мечутся виденья по углам,

как ты встаёшь, поправившись,
с постели....

8. Антонов Геннадий

ПРЕДУТРЕННОСТЬ
Вложив монетку в ладонь печали,
ночная птица, отпев, стихает.
Отдаст швартовы
рука сухая
вселенской скорби,
и ночь отчалит.
Пройдётся красным по глади кровель
арбузно-свежий востока ломтик.
Проснутся окна.
Зевотно.
Ломко.
Прохожий первый насупит брови.
Ещё не люди, а миражи мы.
Стать кровью, плотью нас день обяжет.

Ну а пока что, забыв себя же,
живём в себе же, собой и живы...

9. Атланова Елена

ВАЛЬС
снег тополиный
шелк паутинный
падал, и белый настил
город рутинный
каменный чинный
в логове мая студил

уголь каминный
томный глубинный
пламя, как стебель, растил
запах смолиный
терпкий и винный
нам в изголовье стелил

ветер пружинный
пряный настырный
ночи небрежно листал
ворох шмелиный
клавиш старинных
спать не давал, не давал…

10. Беркович Виктория

ЛОВЕЦ ДУШ
Падают снежные хлопья — печальные души.
Ветер в трубе завывает. Не хочешь — не слушай.
Город-фантом на загривке Европы плывёт,
неба пришпилив к себе необъятный живот...
Город чужой, он не тот, не затем, не о том.
Вечно в плаще и с зонтом, постоянно простужен,
с львиногрифонистой мордой и рыбьим хвостом,
некогда брошенный в центре Маркизовой лужи.
Город дождей, тополиного пуха и туч.
Он не кипуч, он задумчив и даже текуч
рыжей листвой и чернильной водой будто масло.
С ним оставаться один на один так прекрасно...
Главное — правильно к сердцу подобранный ключ.
Не суетись и не думай, что взял на слабо.
Он себе сам и привратник, и сторож, и бог.
Ты для него — лишь прохожий нелепый и странный.
Станешь ему интересен — насыплет в карманы
вкупе с ноябрьским снегом ещё серебро.
И поведёт за собой, и нальёт, и споёт,
приворожит, и уже никуда не отпустит
из состояния гордости, смешанной с грустью
и пониманием — это отныне твоë.

11. Бикоз Александр

МЕТРО
На ходу одеваясь спросонок,
Брошу кость я с руки турникету.
Жрёт он много, но в талии – тонок.
Вот и мне бы такую диету.

Что за день-то сегодня по святцам?
И какую заказывать пиццу?
Мне написано «Не прислоняться».
А хотелось бы так прислониться…

Надо мною земля, подо мною,
И не так уж с тобой далеко мы,
Но ведомы стезёю иною.
Фраза «Выхода нет» здесь знакома.

Хоть со всеми, но всё же — отдельно
Опускаюсь я и поднимаюсь,
Глубже мёртвых, в живых параллельно,
Между теми и этими маясь.

12. Болтаева Лариса

ОДИН ДЕНЬ ИЗ ЖИЗНИ
Сижу на балконе в обнимку со скукой,
Внизу Иванов матерится на скутер,
С четвертого Раечка — та ещё сука —
Прожжённый трясёт половик,
Пытает Шопен доморощенный гаммой,
ТВ констатирует рай на Багамах,
Наследник у стенки торчит вверх ногами,
А мне параллельно. Привык.

Обрывочны мысли, как символы Морзе:
— Пойти, что ли, врезать соседу по морде?
Завёл, понимаешь, дурацкую моду —
В подъезде выгуливать пса!
Но руки соседа — бетонные сваи,
Не то, чтоб я трус, да не та весовая,
— И чёрт с ним, — продолжил я думать, зевая, —
Наступит когда-нибудь сам.

...а где-то коверкают атомом льдины,
какой-то маньяк покоряет вершины,
и новой галактике вскрыли брюшину,
и время отправили вспять...

А тут ковыляешь к скрипучей кровати,
В замызганном, криво зашитом халате,
За стенкоюЛепса врубили некстати.
Вздыхаешь. Ложишься неспать.

13. Бондаревский Игорь

ВЕЧЕРНИЙ ДОЖДИК
Вечерний дождик шуршит, тревожит.
К друзьям старинным душа влекома.
Накормят, может. Оставят, может.
И скажут: «Чувствуй себя как дома».

Заснёшь покрепче. А на рассвете
в тревожных криках дождя и грома,
в туманных сплетнях окна и ветра
услышишь: «Чувствуй себя как дома».

Уйдёшь неслышно. Не хлопнув дверью.
В автобус сядешь – маршрут знакомый,
а вдоль дороги листвой деревья
напомнят: «Чувствуй себя как дома».

Подсохнут лужи, проснутся дети.
И скажешь трезво, легко, весомо:
«Спасибо, люди, за всё на свете.
Я здесь как дома. Совсем как дома».

14. Быстров Александр

РАССКАЗ
Был рассказ однажды начат (подоплёка неизвестна),
выбран был герой, задача, время действия и место,
взяты реплики и жесты в наилучшей из редакций,
прорисованы сюжеты, обозначены абзацы.

Было действие развито, время было скоротечно,
упомянут гугл и твиттер*, годы двигались навстречу
масками на карнавале, улыбаясь или плача,
и героя волновали нерешённые задачи.

Долго ли продлится лето.
Скоро ли наступит осень.
Были заданы ответы и получены вопросы.
О вещах такого сорта не напишут «Книгу знаний»,
и в рассказе были стёрты вопросительные знаки.

Шли события к финалу, главный вывод был неясен,
и сомнение терзало – труд
напрасен
не напрасен
Этот узел был развязан, вычислен из многих прочих
нужный выход, и в рассказе не осталось многоточий.

Стало ясно всё с героем.
В-первых. Во-вторых. И в-третьих.
Сад посажен. Дом построен. Были выращены дети.
Сказаны слова простые. Сделаны дела. Закончен
был рассказ.
И запятые переправлены на точки.

*соцсеть признана экстремистской на территории РФ

15. Верис Дана

В ЭПОХУ ТИШИНЫ
Играя в дурака — обманывай меня, обматывай меня смешными пустяками...

Повадку февраля пытаясь перенять,
молчишь,
молчишь,
молчишь —
а время истекает.
Уходят во вчера записки и звонки,
закаты и дожди,
невоскрешённость знаков.
Песчинки из часов — пронзительно-звонки́ —
роняет новый день, не выучившись плакать.

Безмолвенны утра́, когда оцепенеть
так просто у стекла, на матовое глядя:
оттенки белизны — иного цвета нет —
в размытых рубежах неповреждённой глади
нашёптывают лень.
Повинна ли зима
в отсутствии строки, в несобранности фразы?
И канул новый стих в измятости бумаг,
и умер монолог, что так и не был сказан.

И с верхних этажей провалы площадей,
овраги тупиков, каньоны узких улиц —
за снежной органзой укрытое «нигде» —
ни живы, ни мертвы;
ни будут, ни мину́ли.

Просыпала метель на обнажённый лист
крупицы — прорастать, слагая слово «рядом».

Тенёта тонких жил беззвучия рвались…
А город
провожал
эпоху
снегопада.

16. Вилонова Лиза

У ПЕТЕРБУРГА – ШАРФ НЕВЫ НА ШЕЕ...
У Петербурга – шарф Невы на шее
И перстни фонарей на пальцах улиц,
У Петербурга – горечи в душе яд,
Слезами туч всю жизнь ему тоску лить

О тысячах несбывшихся историй
И сбывшейся – одной, что снов страшнее…
Алмаз луны в прозрачной дымке тонет,
И призраком опять брожу во тьме я.

У Петербурга – каменное тело
И нежная душа – цветок жасмина…
Я дней грядущих слышу в темноте лай –
И таю, неизвестностью томимый,

Как льдинка, на ладони перекрёстка,
Боюсь – бежать, боюсь – остановиться,
Я надвое делюсь – как день, как мост, как
Чернилами залитая страница,

Кем был – и сам теперь увижу вряд ли
Сквозь дым сгоревших лет, и черт не вспомню
Своих же, я с собой играю в прятки,
Здесь прятаться от прошлого легко мне,

Скользить в тумане, плоскости касаясь
Едва-едва, зеркальный блеск залива
Цедить, пока есть ночь, пока тоска есть –
И льва седая каменная грива,

К ладоням ветра льнущая, пока мне
Не нужно ничего – свободы кроме,
Пока блестят серебряные капли
Звёзд – брызгами шампанского на кроне…

17. Воронцов Сергей

ДЕЛЬФИН
В мой старый дом врезается дельфин,
Хрустальным зубом стены оцарапав,             
Неся с собою запах терпких вин.
А мне ль не знать до тонкостей тот запах?

А мне ль не знать тот запах непогод,
Когда в морях снуют ночные волны,         
И ветры опрокидывают плот
И кожу жгут дыханием неровным?

А мне ль не знать июньский ураган,  
Когда взвывают белые стремнины,
Когда в скалу летит катамаран
И с неба навзничь падают дельфины?

В мой старый дом врывается дельфин,
Паривший над уснувшей Лиепаей, 
Напоминая сказки братьев Гримм,
Что я давно уж на ночь не читаю.

18. Галат Ольга

НА ЗАКАТ
Я уснула
Мне снилось
Что я прыгнула в воду
/Я сплю и прыгнула в воду — думала я/
Удар
Упругое водяное тело подалось мне навстречу
Разделилось на прохладные тугие части
Сомкнулось над головой
Снова стало целым
Уравнивая

Я ощутила руками дно бассейна
Телом — вес и плотность воды
/Наверное я прыгнула во сне в бассейн — думать было нельзя/
Надо спасаться
Надо грести наверх
Пока меня не раздавило
Пока я могу не дышать
Вверх
Ещё вверх
Свет
Ещё
Ещё
Свет
Вода давит её тело не кончается
Когда же воздух
Ещё

/Надо открыть глаза — решаю я/

Комната залита водяным светом
Стерильным изумрудным почти бирюзовым светом
Луч закатного солнца держится за край соседней девятиэтажки

Куда я вынырнула

19. Голем Стэн

ТРАМВАЙ «ЖЕЛАНИЕ»
Зайду в кафе «Дюймовочка», поем, чего отыщется,
Ничто здесь не меняется, ни запах, ни сюжет,
Трамваи-остановочки, как в янтаре застывшие,
Я в прошлое куплю себе билет.
Стоят рядком цыганочки, одолевают просьбами,
Позолоти ладошку, мол, и счастье забери,
На привокзальной площади вороны в парке возятся,
Сажусь в трамвай с табличкой «тридцать три».

По рельсам не торопится, гремит трамвай «Желание»,
«Пятёрочкой» прикинулась киношка на углу,
Волнуюсь, вдруг припомнилось мне первое свидание,
Пощёчина и первый поцелуй.
Тюрьма, когда-то страшная. Стена, когда-то белая,
Привычно заклинаю их: со встречей погоди!
На ДОЗе всё по-прежнему, из брёвен спички делают,
Призывником в подсобниках ходил.

Стоят, когда-то важные, дома пятиэтажные,
В один подъезд без промаха вошёл весь наш барак,
Въезжали и не мешкали с Заречьем вперемешку мы,
И двор на двор не билась детвора.
Сижу, как царь на выданье, но из трамвая выйду я
На серенький, болотистый, заброшенный погост,
Здесь шагом много пройдено, здесь мама похоронена,
А где отец? Наверно, далеко.

Здесь даже звёзды молоды,
Шепчу родному городу:
Ты прошлое своё мне подари!
И сказкой без названия
Идёт Трамвай «Желание»,
Вокзал-Заречье, номер тридцать три.

20. Гонохов Игорь

КОСТОЧКИ И ТЕНИ
Я постоянно спотыкаюсь
о чьи-то тени, снова, снова.
Как тот игрушечный Икарус
о россыпь косточек вишнёвых.

Неясный шёпот или шорох
однажды, помню, слышал в детской.
Так «шаровая» мимо шторы
проходит с еле слышным треском.

Там, в детской, время заикалось
(и с той поры не стало тише)
казалось, раз за разом слышу:
гремит по косточкам Икарус
с бордовой обожженной крышей.

Шуршат секунды, мир непрочен:
кристаллы, ягоды, растенья.
Червь потихоньку вещи точит,
остались косточки и тени.

Но мир не кажется зловещим,
в нём даже заиканье – отклик.
Мерцаем мы, мерцают вещи,
то просто тень, то прежний облик.

21. Григорьев Станислав

БЕЗРАССУДНОЕ
Снова солнце с утра окатило жаром,
снова бесит безудержный птичий гвалт.
Внешний мир целит в голову острым жалом.
Только ныть и кому-то давить на жалость
нет ни смысла, ни повода, ни «прижало».

Может, взять и погуглить про этот факт?

Что психологи в длинных постах на это
скажут мне, человеку за сорок пять.

Всё, что надо, – имею. Своя планета,
кислорода хватает, тепла и света.

Да, бывает, зимой не хватает лета,
но смешно из-за этого душу рвать…

Так, сегодня суббота: сходить на рынок,
приготовить чего-то съестного впрок,

не забыть про морских, почему-то, свинок,
так далёких от моря, как грех от схимы,
как химичка Кюри далека от Химок,
и как мой антипод от меня далёк…

Тополь, давний знакомый, никак не сдастся –
тёплым снегом июньским подбил бордюр.
Дважды – молния. Несколько ампутаций.
Операция, словом, за операцией…

Оптимист.

То ли с Вакхом на тайной рации,
то ли радость написана на роду…

За прилавком мясным Мустафа.
Бессменно.

Под рубахой вздымается шар земной.
Пусть в ногах правды нет, но зато есть вены –
так и рвутся покинуть родные стены.

За полтинник. Четвёртый родился – гены. Снова сын…

– Вах! Бесплатно бери, родной…

Урна старая смотрит в ночное небо,

истекая слюною на сырный круг.
В ней сегодня – засохший кусочек хлеба,
полумёртвый подбитый бумажный лебедь,
и пакет от дешёвой кошачьей снеди.

А ещё пара смайликов на боку.

Это дворник Сухроб, что приписан к ДЭЗу,
раздобыл на помойке с утра пиджак,
накупил в магазине мясных обрезков,
осчастливил всех местных собак облезлых,
и довольный судьбой, абсолютно трезвый,
разукрасил все мусорки.

Просто так.

Да и мне хорошо бы уже проснуться…

Встану завтра пораньше –
с зарёй,
чуть свет:

вымыть окна, чайку похлебать из блюдца.

Это ты научила меня из блюдца.

Вспомнить взгляд твой, улыбку и безрассудство…

Да, родная, полнейшее безрассудство!

Рассчитаться на службе, продать жилплощадь,
и машину продать.

Пересесть на лошадь
и скакать перелесками, городами,
и с какими-то птицами-голубями
каждый день слать куда-то тебе привет.

22. Гришин Андрей

БЛЮЗ

Знаешь, что такое блюз, чувак? Блюз — это когда хорошему человеку плохо, — сказал Вилли Браун в фильме «Перекрёсток»

В квартире пусто — ночь столкнула лбами
и выгнала непрошенных гостей.
Сегодня хватит мелочи в кармане
на выпивку и пару новостей.
И мелкий дождь почти что незаметен,
когда важней всего полёт души.
Подруга-осень льёт в стаканы ветер,
а ветер стоит сущие гроши.
Промокший плащ с любой погодой дружен,
предпочитая водную среду.
А человек идёт себе по лужам,
считая, сколько месяцев в году
сердечный ритм с чеканным ритмом блюза
внезапно попадают в унисон.
И жизнь скользит уже привычно — юзом,
давя надежды мокрым колесом.
Грустит фонарь — разматывая тени,
подвешивает ночь над головой.
Уходит боль и тонкий след на теле —
всего лишь шрам от раны дождевой.
Панельный дом, подъезд, знакомый с детства,
звонок в квартире громко прозвенит.
Сегодня на вопрос ответят честно
и в этом будет некого винить.
Холодный дождь плеснёт в лицо свободой
и человек решит наверняка —
закончит этот блюз смертельной кодой,
открыв в подъезде фляжку коньяка.
Зайдёт домой, одежду бросит комом,
безбожно в коридоре наследя...
Наверно можно было по-другому
исполнить блюз осеннего дождя.

23. Дори

ТАКАЯ СКАЗКА
Я бы в пижаме такая – готовлю завтрак.
Ты бы такой смотрел на меня прищурясь.
Наше тепло теплее центральных африк,
Выше погодной нормы температура.

Март за окном такой полузимний месяц.
Только – послушай – с ума посходили птицы.
Даже вороньи хрипы уже не бесят.
Проще простого с этим весной смириться.

Кошка такая лежит – к батарее лапы.
Ну вас, больные что ли? Ночами минус.
Вот же хозяйка зажгла вместо солнца лампу.
И у машины хозяин ещё не менял резину.

Мы бы такие смотрели с тобой с балкона,
Как разъезжаются утром автомобили.
Запах по кухне – яичницы и бекона.
Это такая сказка про жили-были...

24. Елена Наильевна

ПОДАРОК
это вам — ромашки да поцелуи
децибелы, градусы, тарарам
а к кому-то скорая — уи-уи
по проспектам тащится и дворам

фельдшерица нервная, как икота
медсестрица тонкая, как игла
вот она вонзила свой клюв в кого-то
но занозу вытащить не смогла

и гремят носилки так безнадёжно
кто-то скинул тело, как старый плащ
внутривенно капельно и подкожно
в новый день вливается тихий плач

это вам замки прицеплять на мостик
это вам в кафешках цедить весну
а душа, что слон мимо шумных мосек
всё бредёт в небесную вышину

мимо парков, труб, площадей и арок
мимо этой скорой — уи-уи
это вам пока ещё жизнь — подарок
дорогие, милые вы мои

25. Ерофеева Ольга

ЧЕШИРСКОЕ
время время моё
ты котяра матёрый
то чинно ступаешь то дремлешь притвора
то хищно зевнув во всю пасть сутки прочь
понесёшься сминая житьё в золотое быльё
но тик всё не-так да не-так
и никак – приручить

вижу
снова лениво прищурилось где-то в ночи
улеглось тяжко свесив могучую лапу со шкафа
столетия
петли я слышу скрипят
манят дверцы-скелеты дразня
ароматом миндально-ванильной отравы страниц
в зачарованный кэш
недопойманных ультрамариновых птиц
эй пернатые кыш
словно пена клубится парных облаков
то густым молоком
из бидоновых недр наливается детство
где сладко ириски тянучи и ключик ещё золотист
умывальная пимпочка бодро звенит а горнист
и маяк знают средство
поставить людей на зарядку
там алое реет на шеях и реях и до горизонта
взвивается песня про светлую эру и вера
в тв человек и закон
лихо щёлкну портфельным замком
и войду в милый двор (до пришествия автостоянки)
там хлебной буханки
надкусанный бок и хрустящ и горяч
(прячь не прячь чтобы мать не ругалась)
на лавках блатное бренчат и базланят «шизгарес»
пока пацанам не до стрелок и слов/но тик-так
это вовсе не мина а чпок от бутылочной крышки
и там
над могилою Гамлета-барда высокой и свежей
взмывает не очень-то кот наперёд усмехаясь
надежде земной на мордахе надутого мишки

мрык/мрак
то какой-то за/борис/то рыжий летящий трамвай
заблудился в эпохах и строках
тревогой звеня
брысь
котяра несносный скорей свой портал закрывай
хватит когти о душу точить и царапать пейзажи
и даже
не смей поминать их не смей вспоминать в них
иного меня

26. Есафьева Маша

Бродишь по улицам,
Жеманно шуршишь листвой,
Люди торопятся, ты — ...
Ну и что с того.
А время оглядывается
и издали говорит:
«Я заскочу в "Магнит"».
Вот ты идёшь вдохновлённая налегке...
Полчаса, жизнь — на коротеньком поводке.
Время уже «закупилось», опять в пути.
Себе говоришь: «Ну же, скорей плетись».
Холод — за ворот, время — за поворот.
Кто теперь скажет, кто теперь разберёт,
Где закоулки, улицы и дворы,
Что прячут шкатулками смех заводной детворы,
Где падает самый белый, волшебный снег,
Сахаром варится время в сладчайшем сне,
Где неизвестность — в розовых облаках,
В тёплых ладонях становится жалким страх.
Просто отстала, что толку переживать,
Осень настала, надо её проживать.
Вспоминаешь банальность про не стареть душой
И покупаешь на палочке петушок.

27. Жильцова Мария

ТРИГГЕР
Летописцы не считают своих колец.
Им пернатых укачивать в бороде
да выкачивать углекислый из гнезд родовых.

Сложней у людей.

Злюсь на консилиумы,
нейтрофилы...
В карманах бахилы и маска –
дурацкой привычки комплект и вынужденная отсрочка.

Две тысячи кучевых сподручнее птицам –
с земного да на крыло.
Мне же:
выдать ЦУ, забронировать хостел,
окропить памятью Дворцовую,
а после
утихомирить внутренний Байконур.

Иду.
Маклаю киваю, а он будто оглох:
-«Скучает без тебя Новая, вот бы в гости!
Представляешь,
нынче туристов потчуют чаем,
а вместо копий манговый конфитюр!»
Человек с Луны не отвечает.
Нет, не уснул –
у него время преферанса
с Салтыковым-Щедриным.
Это в миру – разные эпохи, взгляды, дела,
а тут
земля свела.

Все мы земны.

Солнышек стебли погребены в кулак.
Моря топлёного мелкодисперсную
взвесь
легкие цедят.
Дунькиной горки изгиб.
Вот я.
Привет.
Мимо аптек/ипотек
наперерез...
и неживые кладу у живого креста.

28. Зонов Никита

ИЗ ПАМЯТИ
Бледным оловом небо отсвечивало,
луны дорожка мерцала матово.
Я просто брёл, упиваясь вечером,
шестого -бря, а скорее — пятого.

Узкий свет, проскочив меж ставнями,
словно спичкою чиркал по небу...
Думал: может, приду куда-нибудь,
или даже —  найду кого-нибудь.

Только друга не сыщешь наскоро:
ночь прошла. А куда ты денешься?
И, дойдя до стоянки транспортной,
я исчез в уголке троллейбуса.

29. Измалкин Александр

ПТАХА
Сколько дождю уготовано капель,
знает распахнутый настежь балкон.
Сумрак на страже.
Отточенный скальпель
солнца в него проникает тайком.

Пусто без тёплого летнего света,
сердце тоскует и бьётся вразнос.
Боги мои, повелители ветров,
дайте же благоприятный прогноз!

Слякоть людей превращает в юрлица:
общее есть — человечного нет.
Кажется, что листопад повторится
или вернётся растаявший снег.

Чем заслужили миряне потоп и
в чём провинились — попробуй узнай.
Я улыбаюсь воробушку, чтобы
маялся меньше взъерошенный май.

30. Кировский Андрей

СЛОНИКИ
Ожили фарфоровые слоники,
радио сломалось, не орёт,
улица, герань на подоконнике —
от цветка к цветку спешит народ.

Вдалеке, на стороне зареченской,
мнёт трамвай мороженую взвесь,
и синицы, жёлтые разведчицы,
прилетели на балкон поесть —

рвут газету из авоськи форточной,
ищут сало. За окном — мороз.
В комнате у скатерти оборочки
из ажурных розовых полос.

Вся в мечтах герань на подоконнике,
а в миндально-сдобной тишине
ковыляют по серванту слоники
к золотым павлинам на стене.

31. Корнев Виталий

БУДНИЙ ДЕНЬ
будний день, пустые лавки.
в парке только пьющий люд.
одуванчики на травке
заключительно цветут.

на краю у мелкой лужи
я подумал глубоко,
ну кому я к чёрту нужен —
без процентов молоко...

алкоголики смотрели,
как уходит гражданин.
как взлетали еле-еле
одуванчики за ним.

***
зажигалка мягко щёлкнет,
огонёк ты, огонёк.
вот она, твоя хрущёвка.
раньше было невдомёк,

что этаж бывает разный,
что метраж всегда не тот.
что любовь — уснула разве,
если всё ещё живёт.

по трамвайному звеняще
едут санки, мама — конь.
огонёк не настоящий,
очень маленький огонь.

***
зонтик и женщина вышли во двор.
просто от нечего делать гуляли.
может, искали какой разговор?
или хотели картошки на сале?

зонтик скучал по дождю без дождя.
женщина просто от скуки скучала.
чем-то похожи на пару котят
оба вернулись к дверному началу.

сухо, безлюдно, открыто окно.
небо горело в подсолнечном масле...
или луна подгорала пятном,
или хозяйка сгорела?
не ясно.

32. Кош Марина

ОДУШЕВЛЯЯ
ты разводила ноги он разводил мосты
и прорастал в тебя выцветшими ночами
ты выходила в март чтобы чуть-чуть остыть
он приводил в кафе и ставил согреться чайник
он ревновал к мужчинам с которыми ты спала
в окна дождем вбивая морзянку вопроса «кто
он?»
по-скоморошьи нагло бряцал в колокола
ты улыбалась грустно и обзывала — клоун
он подпевал тебе ветром скуля не в лад
словно подросток-волк с которым рассталась
стая
ты собиралась в горы вспомнив о нессарманд
«аэропорт закрыт»  — он объявлял картавя
ты возвращалась утром входила в остывший дом
он возгонял росу чтобы глаза туманить
ты не любила нет (пока) но уже с трудом
сладкое клала в ложь если горчила память
он был далек от зла впрочем и от добра
геометрично черств в линиях черт и резов
ты у него искала шрамы повдоль ребра
одушевляя город и оставаясь crazy

33. Кравчина Пётр

РАЗГОВОР
Так пусто на душе
|но не в бутылке|,
что хочется
побрызгать на свечу
из кожуры
от рыжей мандаринки,
и покормить
нахохленных пичуг.

Луна висит хурмищей
над забором
из недостроенных
бетонных гор...
...с собою остаюсь
без разговора.
И с богом
не задался разговор.

В сочельник снова
не случится чудо,
и ангелы
не спустятся ко мне.
Остыл узвар,
и мучает простуда,
а мне — всё больше
собирать камней,

мостить из них
брусчáтую дорогу,
и топать
в неизведанность
по ней...
...прогулка будет
поводом, ей-богу,
стать нá год жёстче,
и на снег честней.

Наверно, это —
пресловутый кризис —
и средних лет,
и среднего ума...
...всё так циклично
в надоевшей жизни:
бутылка,
мандарины
и хурма.

34. Кузнецов Валерий

ПОПЫТКА ОПРАВДАНИЯ
В гранит упрятана река,
И умирает —  мёртвой речкой.
Мосты горбатятся, как свечки,
И пропускают облака.

Смешенье стилей и эпох:
От Возрожденья к вырожденью.
Ещё витает тенью Гейне  —
Мамона правит, а не Бог.

И тлен, и блеск, и отзвук смут.
Грядут дворцы, бегут хрущёвки.
И Пушкин ждёт у остановки
Тот меч, что братья отдадут.

35. Ларионова Светлана

ЗАХОЛУСТЬЕ
Город молод, подростку немного за триста,
Он дорос до районов, где редки туристы,
Где панельное царство хрущоб,
Не бывает экскурсий — ни баек, ни сплетен.
Проберёшься дворами, никто не заметит:
Ни «привет», ни «пока» — ну ещё б!

Здесь не центр, который до блеска надраен,
А суровая правда рабочих окраин,
Не хватало чужих привечать.
Подозрительны все, незнакомцам не рады,
И хранит непроглядную темень парадных
Домофонов стальная печать.

Захолустье — о нём даже боги забыли,
И заря освещает не золото шпилей,
Но бетонные трубы на ТЭЦ.
Здесь надежды почти никому не досталось,
И трудяги-троллейбусы возят усталость,
Проводам не находят конец.

Только ночи тревожны, бессонница что ли,
Или ветер волнуют фантомные боли,
Приходящие словно извне.
В силуэтах теней разглядишь еле-еле:
То ли клерк в обветшалой суконной шинели,
То ли бронзовый царь на коне.

Подгоняешь минуты рассвета: скорей бы,
Чтобы сесть в запотевший спросонья троллейбус
И уехать, — была не была! —
За пределы, границы, до самого края.
Обернёшься, а трубы, дымя, простирают
Над районом два бледных крыла.

36. Максимов Фадей

МОЙ АВГУСТОВСКИЙ СЕРАФИМ
Лениво плыл по крышам летний зной,
Распугивала кошка сизарей,
Вылизывал дорожки суховей
И солнце расползалось на заре,
Дав раненому городу покой.

И вроде бы не скажешь, что война:
Сверчки поют, а вызвездило так,
Что звёзды — будто чищеный пятак,
Слепят до боли — пялиться устал
В межактовом затишье канонад...

Растёкся по газете парафин
Причудливым негаданным пятном.
Жжёт тишина, больная на излом —
За хрупким забинтованным стеклом
Летает августовский серафим.

Считает битых окон пустоту
В расстрелянных измученных домах.
Тяжёлых камуфляжных крыльев взмах. —
Срывает сон. — Как не сойти с ума? —
И не услышать, как тебя сочтут.

Свернувшись эмбрионом на полу,
Не думая о «завтра» и «потом»,
Бубнить шаблонный и простой рингтон
Учётчику, одетому в хитон:
«Не надо. Не сегодня. Не умру».

Срываешься, коверкая мотив,
Спасение найдя в беззвучье сна.
А шестикрылый шепчет имена
Под выстрелы, какого-то рожна,
Твоё случайно имя... пропустив.

37. Огурцова Татьяна

СТОЛИЧНЫЙ ГОРОД
Как всегда, шумит и ярко светит,
Будто отгоняя бесов прочь,
Город, что за жизнь мою в ответе
В эту судьбовыносную ночь.

Столько долгих лет в него врастала,
Верность добровольную храня.
Если вдруг уеду я с вокзала,
Вспомнит ли — прохожую меня,

Что любила плавный ход трамвая,
Но при этом топала пешком,
Улицы и скверики листая.
Обживала город словно дом…

…Прикипел сиреневою пеной
К парковой скамейке майский день.
Вечер обдал ледяной сиреной.
Коброй в стойке вытянулась тень.

Тёплое остыло. Слишком поздно.
Самокаты с шелестом скользят
И пугают тех, кто в эйрподсах.
Оставаться в городе нельзя.

К ночи город, лиц не различая,
Станет сам столичен. Шум и свет.
Весь людьми заполненный до края, —
Нет, не вспомнит он, кто я такая,
Не несёт за жизнь мою ответ.

38. Постникова Татьяна

НИЧЕГО НЕ ПОДЕЛАЕШЬ...

И будильник швыряет тебя в пустоту пустот, в суету сует...
                                                                                             В. М.
Ничего не поделаешь,
в холодильнике на Новый год жратвы –
как картин в музейных запасниках.
И это уже, своего рода, постновогоднее клише,
когда будильник неумолимо кидает тебя с утра
на остатки праздников, которые хочется
отправить в помойку.
И новый день – натощак уже.

Кофе на ходу в одноразовом стаканчике
обжигает губы, ветер – лицо.
Кончикам пальцев
становится невыносимо горячо.
Рассвет не остановишь.
Гаснут сигнальные огни
по контуру вертолётных площадок
на крышах домов.
Ты видишь, что они пусты
и не отдаёшь себе отчёта,
отчего тебе так грустно
и чего так нестерпимо жаль.

Этому городу не пристало плакать
и сожалеть о случившемся.
И он, уже не мечтающий когда-либо выспаться
и слегка отряхнувшийся от блёсток фейерверков,
всучит тебе флаеры на премьеру в апреле
очередной «Баядерки».
И, бог даст, соорудив новые декорации,
от праздничных бульварных арок очистится.
А ты, никому не верящий, будешь молить Всевышнего,
чтобы под очередной Новый год
не случилось больше ни пожаров, ни взрывов,
и лестницы в подъездах оставались бы целыми
(в противовес всем существующим законам разрушения)
как в «Относительности» Маурица Эшера.
И чтобы дети, засыпающие под колыбельную
Белой Медведицы, а взрослые — Джорджа Гершвина,
просыпались в своих домах, а не под их обломками.
И чтобы ни в чьих судьбах не было трещин.

А потом, дав потоку сознания начисто снести крышу,
ты забудешь о правилах хорошего тона
и плюнешь с балкона так же,
как плюнул бы с Эйфелевой башни в Париже.
И будешь встречаться и общаться
только с теми, кого любишь и уважаешь,
а не с кем престижно.
И как всё возвращается на круги своя,
так и ты приедешь, наконец-то, в Москву,
на Ордынку. И мы пойдём в Третьяковку,
чтобы окунуться в непередаваемую игру света
Архипа Куинджи. И, может быть, нам,
сумевшим стереть грани
реального и виртуального,
наконец-то, откроются двери
наших миров, таких непохожих и разных.
И в этот миг мы станем друг другу
чуточку ближе…

39. Ревский Дмитрий

МОСКОВСКОЕ
Пространство вышло из-под ног: почти что рельсы.
Бликует время, поворачивая вправо.
Мы наш раздёргали мирок на много «если».
Мы заблудились в середине златоглавой.

Чтоб охладить горячку лбов в тандеме шага,
свернув в какой-то из Коленных переулков,
сплетали тени, и они сплетались жадно,
как наши руки. И часы стучали гулко…

И рвали булку воробьи у лужи мелкой,
оригинальностью желаний не блистая.
И мы закончили прогулку, словно в Мекку
вдруг добрели. А повстречались у «Китая...»

Пространство встало на часы, и стало тихо.
Мы офигели, потому что было странно
всепонимание, что пробежали титры,
а развернулись — недочитанные главы…

40. Сабиров Рустем

DÉJÀ VU
Если мне надлежит вновь прийти этот мир сокровенный,
В свой задумчивый город, как в заброшенный старый эскиз,
Я кровинкой вольюсь в узловатые, взбухшие вены,
И дробиной дождя я озвучу оконный карниз...

Но когда окунусь с головой в этот сумрак незрячий,
И забытый мотив, словно жилка, забьётся в виске,
Неужели не сдавит мне горло удавкой кусачей —
стародавняя боль, что, как соль, растворилась в зрачке?

И когда я привыкну к постылой потрёпанной роли
Безучастного путника, что появился из тьмы,
Неужели не вскрикну от нежности, счастья и боли,
Увидав отчий дом, населённый чужими людьми?

Неужели пройду восковою, бездумною куклой,
Ничего не услышав, ничего не увидев окрест,
Вот хотя бы по улице этой, горбатой и тусклой,
Где беззубый фонарь освещает кургузый подъезд...

Может быть, на мгновенье очнувшийся, вскинется разум,
И раскрасится мир, вспыхнут окна, согреется дом...
Но взовьётся зима, ослепит, словно сжиженным газом,
Черно-белой пургой. И опять все пойдёт чередом.

Так случалось не раз, в средоточии буден кромешных —
Угловатый разряд полыхнёт, будто блик на стекле.
Ничего, все пройдёт. Это — время, дурной пересмешник.
Все пойдёт чередом. Ничего не увидишь во мгле.
Не забыть и не вспомнить тревожные блики нагие.
Ни принять, ни отринуть дразнящее с ними родство.

И, наверное, мир сотворён был глухой ностальгией:
Просто вспомнил Господь — искрой памяти — Мир до Него...

41. Семенова Татьяна

ЮРБАГАН
В закрытом городе Юрбагане заколочены все входы и выходы.
Даже подземные ходы и подводные лазы.
Въезд в город охраняется нелогичными животными в открытых трёхлитровых банках.
И пушки готовы, а ядра — ещё раньше готовы.
И стрельцы стреляют дротиками и заточенными перьями.

В закрытом городе Юрбагане
Можно лежать на земле и смотреть в небо.
Утром оно голубое,
В нём летают орлы и лыжники.
Потом оно синеет, потом темнеет, потом мутнеет.
Появляются звёздочки и... звёздочки.
И можно смотреть долго-долго, всю жизнь.
И мечтать о колбаске с хреном.

А можно лежать на небе и смотреть высоко в землю.
Земля кажется далёкой и недостаточной.
Её не достать ни руками, ни ногами, ни селфи-палкой, а только взглядом.
Взглядом внимательных серых глаз.
Или зелёных глаз.
Или голубых.
Пока непонятно.

Там, в высокой земле, колосятся поля с ковылём и гречихой.
Возможно, слегка с подсолнухами.
Хотя вру, нет никаких подсолнухов,
А есть поля жареных опят.
Или маринованных вешенок.
Какая разница?

В закрытом городе Юрбагане носят одежду наизнанку.
Но не по рассеянности,
А из протеста и принципиальной жизненной позиции.
А кто носит как надо, тот лох.

В городе Юрбагане все люди справедливы и честны.
А иногда — спят.
И все пишут стихи о любви.
А прозу — о любви.
Любовь стекает по подбородку на горло
И образует пруд, где лилии цветут.
Цве-э-ту-у-ут.

Город свистит акварелью и выдавливает пепси-колу из воздушненьких шаров.
По ночам разгоняет свет фонарными столбами и нагнетает счастье.
И там — классно.

42. Скачко Елена

РОЗОВАЯ СУМКА
Когда розовая сумка с перламутровыми пуговицами,
выставленная в витрине на пятой авеню,
стоит семнадцать долларов,
невозможно пройти мимо…
Не потому что она тебя ослепила
или идеально подходит под новый плащ.
Просто на родине она стоит двести или триста долларов,
даже без перламутровых пуговиц, –
и это безотказный аргумент.

Сумка пересекает океан,
селится на чердаке встроенного шкафа,
который за много лет  превратился
в общежитие забытых вещей.
И каждая вещь ждёт своего времени, не понимая,
что его уже никогда не будет,
ведь время бантов, белых гольфов с оборками
и единорогов  осталось в прошлом даже у твоей дочери,
которая  меняет одни рваные джинсы на другие,
а клетчатые рубашки на полосатые.
В дочкин стиль а-ля «водопроводчик»
не вписываются ни зефирные цвета, ни перламутровые пуговицы, 
ни каплевидная форма,
и потому  сумка задыхается в шкафу без выгула.
Однажды, во время генеральной уборки,
ты достаёшь ее с полки и видишь,
что от вечной тьмы она больна экземой,
и кусочек кожи на уголке уже отвалился.
Ты знаешь, что  никакая это не кожа,
а некогда приличный кожзам,
но всё дело в перламутровых пуговицах.
Они по-прежнему свежи, хотя сумке этим уже не помочь.
Типичная история жителей общежития красивых, но ненужных вещей.

И отправляется твоя забывшая белый свет сумка…
нет, не на помойку,  – это было бы слишком жестоко.
Ты оставляешь ее на полинявшей подстилке (бывшем пледе),
рядом с мусорным баком, в надежде,
что у дворника не дрогнет рука отправить в утиль 
розовую красавицу с раненым уголком.

А утром встречаешь у подъезда Эмму Павловну с первого этажа.
Она держит твою сумку и говорит:
«Вот кем надо быть, чтобы выбросить такую вещь!
Новая  – посмотри на подкладку,
и даже пуговицы на месте…
А это, – тычет рыхлым пальцем в экземную плешь,
– я закрашу розовым лаком.
Или приклею  лоскут, у меня есть подходящий.
Эх, что за люди…» – и идёт в подъезд.

А ты смотришь на её борцовскую спину,
обтянутую розовым кашемиром,
и радуешься,
что не срезала перламутровые  пуговицы.

43. Су Катя

ЗА СТЕКЛОМ
Когда-то я жила на втором этаже дома,
окна которого выходили на закат,
падающий в здание недостроенного вокзала.

Солнце било через проёмы-бойницы
и застревало в глазах.
Мир был таким солнечным и нежным,
как закатное солнце на твоём предплечье.

Сидя на подоконнике, я наблюдала,
как дачники замирали
пузырьками в карамели,
пыльные ПАЗики
плакали, даже рыдали,
подскакивая к остановке.

Красное небо
постепенно тускнело,
наливалось фиолетовым,
тьма густела
в провалах окон,
и под всем этим великолепием
из шалмана неслось по округе:
«Забери солнце с собою».

Хочешь, спою тебе песню,
колыбельную этому городу,
зависшему в безвременье
моей неуёмной памяти,
так некстати вытаскивающей
картинки летнего города,
прошлой жизни,
закатного неба?

Это просто сирень расцветает и пахнет,
это просто автобусы в парк пролетают,
ветер хлещет лицо, светофоры подмигивают
намекая, что, может быть, на метро?
Я хотела бы снова попасть в это место,
и сидеть за стеклом, наблюдая, как солнце
тает в темных проёмах, проёмах-бойницах
пережитка эпохи, хребта динозавра.
Мы тогда говорили, что это похоже
на бассейн, на завод, на ТЦ, на заброшку.
Никаких поездов, кроме трёх электричек —
то сюда, то обратно.
Помнишь, ночью гуляли по рельсам?

Проезжая последним автобусом мимо,
я смотрю на табло, говорящее людям,
что в конкретной пространственной точке,
занимающей место недостроенного вокзала
двадцать два часа тридцать четыре минуты,
двенадцать по Цельсию,
транспортно-пересадочный узел.

И всё исчезает.

44. Тимашева Светлана

ТО ЛЕБЕДИ, ТО ЛЕБЕДА
Таёжный край, где сосны с кедрами,
где люди добрые и щедрые —
пирог с черёмухой, манты́.
Микрорайон почти игрушечный,
над ним на облачной подушечке
сверкал надраенный алтын.

Всё в пятнах солнечных — не вывести.
По синему разводы извести.
Двор новосёлов в меру тих.
Там тополь наш в зелёном кителе
и ждал почти что небожителей
восьмой этаж из девяти.

Дома олифились закатами —
то ливень из ведра окатывал,
то щелочным раствором — рань.
Мы спаяны, как лампа с цоколем,
часы на кухне мирно цокали,
краснела на окне герань.

То любо было, то отчаянно.
Рогоз пруда, полынь окраины —
то лебеди, то лебеда.
Друг другу доверять — по-нашему.
Ребёнка, как стихи, вынашивать.
На человечьем лепетать.

***
Никто не думал, не загадывал,
что станем жить в горниле адовом
не на границе мира — без,
что будем обмирать и вздрагивать,
и тяжелеть душой и шагом от
утробно воющих небес —

что ночь с хохочущими совами(?)
Придётся впопыхах рассовывать
насущное по рюкзакам.
Учиться жить — как новой грамоте...
Очнувшись, из портала памяти
выходишь прямо на закат

45. Тютина

АЛМА-АТА
Пока ж/д-состав играет соло
и небо обожжённое мертво,
запомни город с обликом монгола,
с ленивой добродушностью его,
уставший, но не сломленный до срока,
безветренный с утра и дотемна,
с распахнутостью выкрашенных окон,
с молитвой, залетающей в дома.

Вдали осколки матового солнца
запутались в закатной полосе,
и пыль, поднявшись, падает и жмётся
к торговкам на обочинах шоссе.
Тоска, как пёс, гляди, бежит по рельсам,
не выключить её привычный зов.
И поезд твой выстукивает песню,
в которой нет ни музыки, ни слов.

46. Ферруччи Люча

БЕЖИМ
Дважды ненастный октябрь — нелюбимый невыгнанный:
рвёт воротник, затянув ледяной поцелуй.
Мелкокрупитчатый в центре, сплошной по окраинам.
Дворники, дворники машут попарно, скрипя.

Каждая осень у нас с октябрём невзаимная.
Осенью в городе мы без любви с октябрём...

Ад новостроечный. Пекло колючего свитера.
Можно, тебе позвоню? Ты ответить готов?
Руки горячие (помню!) и плавит дыханием.
Слушай, давай потихоньку вдвоем убежим?

В семь пятьдесят электричка. Смотри, не опаздывай.
Сдам, так и быть, где на Ладоге лучший глинтвейн.

47. Черняев Максим

ЭНСК
Во пéрвых строках своего письма,
бездумно называемых стихами,
так тщетно силюсь подобрать слова
застрявшие меж нёбом и гортанью.
Здесь пропасть между «можно» и  могу
бездонно ровно марианский жёлоб.
Карниз железен. Бродит голубь,
роняя крошки хлеба. Пустоту
привычно полагаем тишиной.
Важнейшая ремарка: городской
далёкий шум, почти что тишина.
При полной тишине моя спина,
подобно множеству гражданских спин
мурашками пойдёт. Окситоцин
при недостатке порождает стресс…
Опустим сей химический процесс,
вернёмся к городу,  гортаням, голубям.
Под вечер во дворах царит бедлам –
всё то, что называют суетой.
Невинность неба пачкает трубой
какой-нибудь советский комбинат.
Вот это всё – и «в», и «под», и «над»,
всё – статика… Заброшенный декор,
три русских буквы, украшающих забор
бессмысленно,
бесцельно,
вопреки.
Ребром библейским город у реки.
Эмпатия, сошедшая к нулю.

Финал письма две буквы:
эЛ и Ю.

48. Чуднова Ирина

ШАНХАЙ. БЫВШАЯ АВЕНЮ ЖОФФР

                           памяти первой русской эмиграции
..ещё ты движешься
но тень твоя светла
и размыкает очертанья дождевые
в тумане дальние слышнее голоса
на Хуайхайлу платаны вековые —
контрольно-следовая полоса
двурядных крон постриженные выи

мы ничего не знаем о себе
пока не поглядим в глаза чужие
но и потом себя не узнаём
пока судьбой срастаемся с дождём
наедине
в разъятой стороне
у времени на приводном ремне

ещё я движусь —
но — зарытое вовне —
в земле
в сыром разбеленном рассвете 
срывает перетянутые петли
и время претворяется во мне
раскачивая такелаж огней

довлея невесомости столетий

________________
Хуайхайлу (淮海路) — улица в Шанхае, бывшая авеню Жоффр, которая в начале 20-го века была частью французской концессии, район, где компактно селились русские эмигранты, там же находятся два православных храма — Кафедральный собор Божией Матери — Споручницыгрешных и, неподалёку, Свято-Николаевский храм.

49. Шабалина Людмила

НУ-КА, ОТНИМИ!
Утро через сито занавески
проникает в комнату едва.
Тонкий луч рисует арабески
на стекле, по памяти, в словах —
позывных торжественных и громких:
«С добрым утром и хорошим днём!»
Кот зевает на диванной кромке.
Пирогами пахнет и борщом.

Втянешь воздух вкусный и нирванный,
будто втянешь мамино тепло,
И бежишь за хлебом и сметаной
на крестьянский рынок за углом.
Где отряды воробьёв нахальных
сыть урвать с прилавков норовят.
Отгрызаешь корку от буханки —
чёрную, как десять негритят.
Всё по списку купишь, а на сдачу —
горсть конфет «А ну-ка, отними!».
...Как бы рядом — маячком означен —
этот день беспечной кутерьмы...

Хоть с годами из часов песочных
всё быстрее сыплется песок —
за углом танцует на носочках
девочка — пшеничный колосок.
В междустрочьях позывных советских
падают слова на лист зимы —
не слова, а ощущенья детства.
До сих пор — попробуй отними...

50. Южаков Влад

ПАРОМ ИЗ ХЕЛЬСИНКИ

Рuhkarahus, sõber...

Шагнёшь — и пол уходит из-под ног.
Когда бы вправду был на свете бог,
Ты стал бы тварью на ковчеге Ноя.
Конечный пункт — в невидимой дали.
И мысль, что под ногами нет земли,
Не восторгает. Впереди — ночное

Пространство моря в дождевой пыльце.
Подсвечивая капли на лице,
Прикуриваешь. Тянешь дым глотками.
И чувствуешь нутром, с каким трудом
Плывёт сквозь шторм многоэтажный дом,
Покачивая влажными боками.

Под шквальным ветром волны бьют в борта…
А где-то существуют поезда.
В них движутся вменяемые. Кроме
Таких как ты. Извилист путь, увы.
Сначала самолётом из Москвы
До Хельсинки, а дальше на пароме

К друзьям: сидеть в кафе, глазеть в окно,
Болтать о пустяках и пить вино.
Подняв очередной стакан под пиццу,
Хихикать: «Нет, вы точно тормоза…
Смотри — всё те же люди год назад
На той же крыше клали черепицу!».

А сыбер (так на местном будет «друг»),
Рассевшийся как конунг на пиру,
Дожёвывая веточку укропа,
Заметит, приподняв стакан в ответ
(В эстонском языке шипящих нет):
«Ты вецноедес в Таллин цереззопу».

И будет на заре безмолвен мир,
Когда трезвящий утренний зефир
Пригонит вас на Ратушную площадь.
И станет слышно в блекнущей ночи,
Как по камням копытами стучит
Невесть откуда взявшаяся лошадь.

Всё ровно так и будет. А пока
Очередную дозу табака
Пришла пора спалить на фоне моря,
В балтийский воздух выпуская дым.
И верить в то, что будешь молодым
Ещё лет сто. И жить, не зная горя.

***
Теперь на море штиль — стоит вода.
Пустой паром уходит в никуда,
Маршрут теряя между городами.
На маяках давно погашен свет.
И то, что под тобой опоры нет,
Становится всё явственней с годами.